Колеса Любви

Прошу извинения за задержку с ответом. У меня несколько дней не было возможности оказаться в Сети или даже рядом с нею. Это тем более обидно, что ответ Вам предоставляет идеальную возможность хоть ненадолго уйти от прений по поводу кумранских рукописей и изысканий в области изящной рунической словесности. Однако сегодня есть и время и силы, а потому попытаюсь пояснить Куда, Как и Зачем, на мой взгляд “катит Христианство”.

“Ислам ещё рождает убежденных, а Христианство? Так, Ирландия разве что, да какие-нибудь секты, которым всё равно, за что себя сжигать”.

Означает ли это, что мне Вы отказываете в христианской убежденности? Или я не в счет, и являюсь маргинальным явлением? Этаким донкихотом давно погибшего дела.

Я не виноват, что Вам (равно как и К. Крылову, упрекавшему современное Христианство в полной творческой импотенции) неизвестны имена почивших совсем недавно митрополита Филарета (Вознесенского), епископа Григория (Граббе), священника Думитру Станилоэ, архимандрита Амвросия (Фонтрие), сумевшего обратить в православие огромное количество современных (!) французов, великого богослова архимандрита Юстина (Поповича), канонизированного уже Сербской Церковью. Да и среди живущих есть немало незнакомых “широкой публике” действительно выдающихся Христиан епископы Амфилохий (Радович), разработавший, кстати, богословское обоснование войны сербского народа за свободу, Антоний (Граббе), нынешний предстоятель Российской Церкви архиепископ Валентин (Русанцов), человек, обладающий таким организационным талантом, что в Америке он давно стал бы главой корпорации переплюнувшей бы биллгейтсовскую, мирянин Владимир Мосс, за несколько лет собравший вокруг себя в Англии огромную общину истинно православных христиан. Я перечисляю только наиболее выдающихся людей, проявивших себя на общественном поприще, не называя монахов-аскетов, прозорливцев и чудотворцев, ибо ничего кроме усмешек и издевательств здесь, боюсь, ожидать нельзя, а я не хочу, чтобы кто-нибудь из корчемовцев уподобился животному, перед которым расшвыривают блестящие камушки.

Наша московская община тоже состоит из людей глубоко и искренне убежденных и готовых за свои убеждения драться. Способ зависит от обстоятельств. Скажем, один из наших прихожан отправился в Палестину специально для охраны имущества Православной Миссии в Иерусалиме, к которому давно тянутся загребущие руки Московской патриархии. Он, при этом, честно обещал, что если г. Ридигер позволит себе нечто подобное прошлогодней выходке в Хевроне (тогда “патриарх” во главе боевиков Арафата ворвался в монастырь Зарубежной Церкви и устроил там погром с избиениями монахинь, разгромом помещений и т. д.), то в сию секунду получит в голову что положено из М-16. Я, увы, стрелять не умею, так что остается только смотреть не без мальчишеской зависти. К числу убежденнейших людей принадлежит и возглавляющий общину о. Михаил Макеев . Однако как далек он от представляющегося Вашему мысленному взору образа узколобого фанатика — первоклассный компьютерный дизайнер, замечательный медик (Причем как практик, так и теоретик, поступивши в свое время в Мед. он имел за собою уже сотни экспериментальных операций над животными, а на первом же курсе сделал первоклассную научную разработку, за которую потом, правда, пришлось расплачиваться.), художник, музыкант (ренессансная лютня). Оригинальнейший богослов, наконец! Список более чем неполон, ибо бессмысленно загромождать помещение Корчмы списком своих знакомых.

И это — люди, которые ходят вместе с Вами по одним улицам и ездят в одном метро. Так что “отсутствие убежденных христиан” — это погрешность Вашего, драгоценный Откин, опыта. Насчет мусульман — ничего не знаю. Как-то непохоже, что их убежденность дала пока какие-то результаты помимо сомнительных военных побед Ирана, гражданской войны в Судане и еще более сомнительных военных успехов талибов. Вы ведь их имели в виду? Если нет, то поясните поподробнее. Что до сект, каковых на православной основе я, кроме “богородичников”, не знаю, то это уже не убежденность, а болезнь.

Христианство, по крайней мере как силу влияющую на жизнь весьма и весьма многих конкретных людей, хоронить пожалуй рановато. И тем, кто рассчитывает завтра поднять стяг Перуна над Россией, не стоит преувеличивать легкость планируемой победы. С чучелом христианства, восседающим на почетных местах, справиться будет легко — ему достаточно будет перекрыть кислород из винных магазинов, бюджета и Ватикана, и все заправилы запоют славу Велесу и с удовольствием отправятся крушить храмы дабы воздвигнуть капища и зашибить на этом деле еще деньгу. А вот с Христианством как системой убеждений и как Истинной Церковью, пусть небольшой, но горящей пламенем благодати, боюсь, могут возникнуть проблемы. И если вместо нынешнего идеологического вакуума образуются четкие центры поляризации, то за победу какой-либо из сторон я не ручаюсь.

“Никак не разберётся с "не мир, но меч" и "ударили по правой, подставь левую". Извините, но что-нибудь одно. Двойной стандарт, знаете ли, никого не красит”.

“Интересно, как "агрессивность", пусть даже и "хорошая" совмещается с Любовью Экстактической и Любовью Милостивой? Любовь насильно это, как бы так выразиться, чтобы не обидеть, ну... сомнительная ценность, что ли.

Вот агрессивную Справедливость я себе представляю очень хорошо. Справедливость, кстати, ВЫШЕ милосердия (любви). Действительно, милосердие не ко всем (ко всем в разной степени) есть либо частная форма несправедливости (неужели то, что награждает подонков и игнорирует честных людей может быть выше Справедливости?), либо та же самая Справедливость (милосердие в зависимости от того, кто сколько этого милосердия заслуживает). Милосердие же ко всем (в равной степени) просто стирает различие между Добром и Злом”.

К величайшему огорчению всех врагов Христианства здесь нет никакого “двойного стандарта”. Все предельно ясно и продуманно, даже тысячу раз систематизированно. Противоречия по таким вопросам и невозможны, ибо “царство, разделившееся на ся, не устоит”.

Не стоит путать Любовь, пусть даже самую возвышенную, с обильным слюноотделением. Всякая любовь достаточно требовательна и по-“хорошему” агрессивна, в особенности любовь экстатическая. Экстаз — это, ведь, ис-ступление, выход из себя навстречу “другому”, распространение себя. Довольно редко это распространение происходит в полной пустоте. Довольно часто приходится сдвигать, откидывать и даже сминать мешающие предметы.

Приведу примеры из области, с которой чаще всего ассоциируется слово “любовь”. Отнюдь не всегда приходит счастье почувствовать свою “половину” с первой секунды знакомства (мне такое привалило и я могу оценить степень “редкости” такого подарка). Чаще всего приходится завоевывать внимание цветами, подарками, ночными звонками, расшвыривать (иногда не только морально) соперников, причем, иной раз, более достойных. Да и когда уже все ОК — нет, наверное, более трудноискоренимого чувства чем ревность. И это все — любовь! С точки зрения столь почтенной у Вас “справедливости” было бы желательным посадить молодых людей в ряд и заставить девушку выбирать вслепую или устроить пробный забег на сто метров, для справедливости начальных условий. И уж точно категорически ее осудить, если она выберет недостойного и несоответствующего национальным интересам.

Справедливость либо как-то формализована, либо она превращается в расплывчатую абстракцию. В крайнем случае, — в дело произвола: “Я делаю то, что считаю справедливым”. Любовь, напротив, неформализуема и позволяет делать бесчисленные исключения в обе стороны. Мы можем дать нечто формально “недостойному” и тем превратить его в достойного, мы, напротив, можем не отдавать того, чего кто-то “достоин”, ибо незачем ему это. Милосердие и Любовь свободны — Справедливость вынужденна считаться только с наличным положением вещей, если у Вас, конечно, нет универсального точнейшего оракула. Не случайно, что во всех языческих обществах, построенных на той самой “справедливости”, настоятельнейше необходимы были развитые системы мантики, то есть, ИМХО, что-то вроде генератора случайных чисел, вводящего в систему хоть какой-то элемент свободы. Спрашивает Небо шанский правитель: “угодно ли будет приести в жертву 5000 пленных?”. Получил ответ — “нет” и спасено множество человеческих жизней. А если “Да”? Отпустить их просто потому, что так захотелось и жалко стало, нельзя. Не положено. Казнить убийцу — это еще не “справедливость”, это элементарная человеческая реакция. Справедливость — это казнить всех убийц. Побить изменившую жену — это тоже еще не справедливость, а нормальный порыв ревности. Отелло вообще придушил. Справедливость — это несмотря ни на какие внутренние и внешние причины побивать камнями всех изменниц, пусть даже мужья против. Нечто подобное уже восторжествовало однажды, причем не в языческом мире, в чьи щели, говоря словами Воланда, иногда пролезало милосердие, а в “христианской” Женеве Кальвина (Будь она семижды проклята!!!), в которой однажды строго по “библейскому закону” был казнен семилетний мальчик, обругавший свою мать. Мать, понятное дело, и не спрашивали. Как-то ни на Руси, ни в Византии, ни в Древнем Израиле я не помню такой интерпретации законодательства Моисеева (это, кстати, к сведению Черного Принца).

Дабы показать, чего стоит подобная “справедливость”, расскажу небольшую притчу из церковного Предания. Все помнят эпизод со Христом и грешницей, которую хотели побить камнями, но книжники и фарисеи сперва отдали Ему на осуждение, желая, тем самым, сделать Его либо убийцей, либо нарушителем закона. Если помните, то Спаситель задал вопрос: “Кто из вас без греха пусть первый бросит в нее камень”, то есть, по закону, станет ответственным, если обвинение несправедливо. Так вот, ожидая ответа Иисус чертил что-то на песке. Предание говорит: Что именно.

М — Мешулам (похищение храмовых драгоценностей).

А — Ашер (прелюбодеяние с женой брата)

Ш — Шалум (лжесвидетельство)

Е — Елед (избиение своего отца)

А — Амарих (присвоение имущества вдовы)

М — Меррари (содомия)

И — Иоел (идолопоклонство)

И так, букву за буквой, слово за словом писал Всевидящий и Праведный Судия грехи каждого из обвинителей. Он не тыкал в них пальцем, он просто писал. И по мере того, как на песок ровной строкой ложились все новые и новые письмена, площадь вокруг пустела. “Они же, будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших и до последних. И остался один Иисус и женщина, стоявшая посреди”

— Никто не осудил тебя?

— Никто, Господи.

— И я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши.

Милосердие, если уж говорить именно о нем, а не о Любви, — это менее всего склеротическая забывчивость и профанное “всепрощение”. Это память, причем острейшая память о содеянном другим. Никто, наверное, более не “злопамятен”, чем христиане, но они помнят “зло-деяния” других, а не “зло”, они не записывают человека в “порождения” зла из за их вчерашних деяний. Человек не равен своим грехам и способен их превзойти. И как раз христианство мыслит себя такой духовной системой, которая дает человеку реальные силы для превосхождения и преодоления греха.

В центре исповедания христиан не поп со свечкой и не храм с куполами, а живой Христос, который для того и взошел на крест (что это значило реально для человека, я писал уже как-то), чтобы перестрадать и перебороть в себе грехи не просто Человечества, но каждого человека в отдельности. На то он и был Богом и человеком, чтобы видеть в эти минуты каждого из нас в отдельности со всеми нашими слабостями и немощами, чтобы чувствовать на собственной шкуре боль каждого из наших преступлений против других и себя. Именно тогда-то и там-то и вершились Суд Справедливый и Милость Неизреченная. Менее всего это было похоже на списывание оптом всех грехов и почти святым и всякой дряни. Христос видел каждого. И каждому поэтому он подает свою помощь в этой тяжелейшей борьбе с Врагом в себе и других. Согласитесь, что нелепо начинать большую войну, имея внутри страны разветвленный заговор. И война с Врагом дело столь же ответственное. Слышу возмушенные голоса: Почему христиане скопом записывают нас в грешники? Как смеют! Успокойтесь, милые, никто никого никуда не записывает. Но, признайтесь честно: Будь вы лично в те секунды перед пишущим на песке Христом, остались бы вы с камнем в руке?

Потому-то я и не понимал никогда раздражения Наташи на Христианство, что не входит в Его компетенцию обсуждение проблемы, какую музыку слушать, какие романы переводить и с какими чувствами Ницше читать. Христианство — не лекарство от легкой мигрени и уж тем более не лекарство от здоровья. Да и вообще не лекарство, а способ выжить, не растоптав и не убив самого себя. Да и вообще не лекарство, особенно для сироубогих. Либо оно превращает сироубогого в свободного, убежденного и сильного человека, может быть, даже в фанатика, либо он “ломается” и прячется в камыши. В тихие времена можно быть, конечно, тихой церковной мышкой, как можно быть и мышкой языческой. Но теперешние-то — не из таких! Если кто-то, став христианином, начинает с той или иной формы самоистребления, то и впрямь лучше ему держаться от Церкви подальше. Что-то с ним не так. Лично для себя я не вижу иного способа не стать духовным и умственным дебилом, кроме как быть христианином. Не знаю я какой-то другой системы соединяющей абсолютную свободу и совершенную внутреннюю дисциплину, дисциплину ума, в частности. Все другие либо убивают тебя как личность, либо оставляют тебя со всем тем же грузом внутреннего дерьма, с каким ты пришел. Если кто-то полагает, что он от этого внутреннего дерьма свободен, то я не буду смеяться, а либо искренне позавидую, либо, если очень будет заметно обратное, немного о нем помолюсь.

Теперь, наверное, понятно и православное отношение к изложенной Константином католической доктрине Ансельма. Не то в ней плохо, что она предполагает активное распространение христианства, а то, что христиане, кроме немногих “избранных”, представляются в ней не как Воинство Христово, а как стадо баранов. Бог, по сути, совершает элементарную меновую сделку с самим собой. Совершенно немилосердную и не очень справедливую. Вместо миллиардов виновных примучили, и как следует, одного невиновного, которого, к тому же, сами подставили. И волки не очень сыты и овцы не совсем целы, но все делают счастливые лица. Человечеству остается только расписаться в получении некоего “ценного груза”, который оно не заказывало и, по большей части, не очень ждало. И посмей только не распишись! Вмиг к стенке. Может я немного романтик, но где здесь место подвигу, где борьбе, где духовное усилие в прорыве к подлинно свободной благодатной жизни? Только свод полутюремных правил для тех, кто на входе дал “подписку о невыходе”.

Если бы только за этим Владимир звал киевлян к Почайне, то и в самом деле они были бы быдлом и скотами. Но князь их звал не за “получением”, а на новую войну, большей частью духовную, но иногда и самую обыкновенную — оружием. Если вспомнить о “соседях”, то все станет понятно. Еще могли бы быть к нему какие-то упреки, если бы он как до этого был скотом по поведению, таким и остался. Но оставил ли он при себе свой гарем? А кто досыта угощал всех киевских бедняков? А кто опасался казнить преступников и только по настоянию епископов восстановил эту меру наказания, ибо нужна она тогда была? А кто был все так же отважен в походах, но куда более вдумчив и осторожен в политике? Если не хватит Владимира, то сошлюсь на Стефана Неманья, еще одного крестителя, возложившего на себя в конце жизни вместо венца схиму и вступившего вместо стези бранных подвигов на путь подвигов аскетических. Это циничные, бесстыдные политики. Будь у меня хоть толика такого цинизма, я бы на месте сорокапятилетнего Владимира от гарема бы не отказался и уж хотя бы по этим соображениям принял ислам.

Я уже излагал, как, понимают православные, в противоположность католикам, Подвиг Искупления. Именно как подвиг Христов, как вступление в сражение с Врагом Нового, Сильнейшего Бойца, который увлекает за собой войско и помогает сражаться каждому, если его призовут. Понятно, что чтобы идти за Ним, надо во многом стать другим, во многом измениться, но для этого отнюдь не надо становиться Его “рабом”. Разве что “отроком”, в том смысле, в каком употребляется это слово Летописью, то есть дружинником. Если ты слаб и устал, если уже изнемогаешь в битве, то он поднимет тебя и вольет свежие силы. Если ты еще сражаешься по полной, то подбодрит словом и подсобит парой ударов по твоему противнику. Если ты заявишь, что ты мирный поселянин и во всякие там войны не вмешиваешься, то даст чуток глотнуть из фляги. Но смотри, “поселянин”, как бы по твоей усадьбе вражеское войско не открыло бы огонь просмоленными стрелами, тогда уже поздно будет. Тот воин, облеченный в солнце, выехал на битву с таким возгласом: “Я есмь Альфа и Омега, начало и конец! Жаждущему дам даром от источника воды живой! Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном!”. Слышите, Cыном, который наследует все. После этого уже не совсем понятно, кем быть выгоднее, Велесовым ли внуком, которому никогда не превзойти своего деда (Если возражаете, то пожалуйста — примеры. К тому же сам Велес ограничен и не универсален), или Сыном Христовым, которому обещано (и сбывается) все, все, что принадлежит Ему, он же не случайно зовется Пантократором (Все-Держителем).

Когда Вы, любезный Откин, жалуетесь на отсутствие христиаских чудес, то опять-таки сошлюсь на Вашу неосведомленность. Укажу только на скончавшегося в 1967 году митрополита Иоанна, Чудотворца Шанхайского и Сан-Францисского, канонизированного в 1994 году. Сей славный муж молитвой останавливал тайфуны на Филиппинах, предотвращал теракты в Париже, излечивал рак, исцелял бесноватых, спасал урожай и даже, что есть чудо велие, смог уговорить американский конгресс изменить убийственный для русских эмигрантов, спасавшихся от коммунистов, закон об иммиграции. Это не житийная древность и не XIX век, а дела бывшие на веку многих из наших сокорчемовцев. Живы еще многие из тех, с кем эти чудеса произошли, и готовы свидетельствовать о них. При этом святитель Иоанн был при жизни многими и ненавидим, и поносим, и преследуем, но все терпел со смирением, когда это было нужно. И наоборот, восставал, когда сего требовали его вера и пастырский долг. Его даже пытались отравить, но он просто не стал есть отравленную пищу, а правда всплыла через несколько часов, когда ее разогрели. Чудеса, конечно, не показатель, их творил еще противник апостолов Симон Маг. Известно чем закончилось его “состязание” с апостолом Петром. Но горделиво хвастаться, что они доступны только язычникам и факирам, а у христиан их нет было бы рискованным. “Где Церковь, там и Христос, а где Христос, там и полнота Благодати” (св. Игнатий Антиохийский). То что, Ридигер не творит чудес, свидетельствует только о том, что никакой он не патриарх, а никак не о том, что Христианству конец.

Что же до подставления щеки и прощения обид, то дело здесь не в беззубости. Не следует путать косоворотку яснополянского графа с нешвенным хитоном Христовым. Непротивление злу идея абсолютно нехристианская, до отвратительности нехристианская. Все следует рассматривать немного в другом ключе.

Христианство, немного огрубляя, — идеология военная. Церковь — Воинство Христово. Жизнь христианина — непрерывная духовная война.

Что есть цель любой нормальной войны? Не кучка трупов, а Победа. То есть уничтожение противника. Не как единицы живой силы, а именно как противника. Пустынная выжженная земля — не лучший исход боевых действий. Куда лучше, когда противник сдается без выстрела и еще просится к тебе же в армию. В свое время арабам за счет этого удалось так быстро завоевать полойкумены. Нужно уничтожение именно “врага”, а никак не человека. Поэтому и при крещении Руси, которое мы уже заобсуждали здесь до одурения, удар топора был направлен не в голову славянина, а в подножье идола. Рим же христианам удалось взять вообще “без единого выстрела” и без единого убитого со вражеской стороны.

Кому-то может показаться весьма экстравагантным и даже шизовым одерживать победу при помощи жертв только со своей стороны, а не со стороны противника. Но это — война духовная. И приз в ней — “спасенный человек”, а не погубленный. Посему, первый выстрел — это не знак начала войны, а траурный марш поражения. В римских гонениях множество палачей было побеждено смиренной смелостью и мужественным терпением христиан, многие из них сами, прямо на месте, исповедали себя христианами. Но я не знаю случаев, когда палачи были переубеждены вооруженным сопротивлением. Убиты, может быть. Но это, повторюсь, — не победа, а поражение.

Впрочем, это не означает, что не следует остудить совсем зарвавшегося негодяя. Вот обращение Св. Иоанна Златоуста к антиохийцам:

“Раз у нас зашла речь о хуле, то я хочу просить вас об одной услуге, взамен этой речи и рассуждения, — именно, чтобы вы унимали в городе тех, кто богохульствует. Если ты услышишь, что кто-нибудь на распутьи или на площади хулит Бога, подойди, сделай ему внушение. И если нужно будет ударить, не отказывайся, — ударь его по лицу, сокруши уста его, освяти руку твою ударом; и если обвинят тебя, повлекут в суд — иди. И если судья потребует ответа, смело скажи, что он похулил Царя ангелов, ибо если следует наказывать хулящих земного царя, то гораздо больше оскорбляющих Того. Преступление одного рода — оскорбление. Обвинителем может быть всякий, кто хочет. Пусть узнают и иудеи и эллины, что христиане — хранители и защитники Города. Пусть то же самое узнают распутники и развратники, что именно им следует бояться слуг Божиих...

Исправляй, по крайней мере, хоть равного себе, и если даже надо будет умереть, не переставай вразумлять брата. Это будет для тебя мученичеством... До смерти борись за Истину и Господь будет сражаться за тебя...

И не говори мне таких бессердечных слов: “Что мне заботиться о богохульнике? У меня нет с ним ничего общего”. У нас нет ничего общего только с дьяволом, со всеми же людьми мы имеем весьма много общего. Они имеют одну и ту же с нами природу, населяют одну и ту же землю, питаются одной и той же пищей, имеют одного и того же Владыку, получили один и тот же естественный закон, призываются к тому же самому добру, что и мы. Не будем поэтому говорить, что у нас с ними нет ничего общего, потому, что это голос сатанинский, дьявольское бесчеловечие. Не станем же говорить этого, а покажем подобающую братьям заботливость...

Достаточно одного человека, воспламененного ревностью, чтобы исправить весь народ. Не по чему иному, как по нашей лишь безпечности, а отнюдь не слабости, многие погибают и падают духом! Не безрассудно ли, в самом деле, что если мы увидим драку, то бежим на площадь и мирим дерущихся? Да что я говорю — дерущихся?! Если увидим, что упал осел, то все спешим подать руку и поставить его на ноги! А о гибнущих братьях не заботимся. Богохульник — тот же осел, не вынесший тяжести своего гнева и упавший. Подойди же и подними его и словом и делом, и кротостью и силой. Пусть разнообразно будет лекарство. И если мы так устроим свои дела, что будем искать спасения ближних, то вскоре станем желанными и любимыми и для самих тех, кто получает исправление. И насладимся будущими благами, которых все мы да достигнем благодатию и человеколюбием” (Иоанн Златоуст. Беседы о статуях. I, 12).

Как видите, драгоценный Откин, никакого “двойного стандарта”, возможно к неудовольствию многих, в наличии не имеется. И “меч” и “подставленная щека” — не более чем две формы одного и того же оружия — Оружия Правды и Милости, ибо для христиан правда и милость есть одно и то же. Хорошо в личной жизни прощать врага, подавая тем самым пример и исправление ему. Не плохо и вразумить доброй дубиной того же врага, если он зарвался и твое смирение принимает за слабость. Что плохо — так это оставаться в стороне или, напротив, давать место бессмысленной и мстительной жестокости. Любовь к врагу — не есть сдача перед ним. Скорее напротив. И из того, что я писал выше о Любви Экстатической это, по моему, следует со всей определенностью. И с Любовью Милующей не иначе. Это такой силы и всеохватности чувство, что меньше всего в нем от плаксивой сентиментальности и тупой пассивности. Даже слезы подвижника, охваченного такой любовью, столь горячи, что способны прожечь сталь.

Вот как пишет об этом преподобный Исаак Сирин: “Я был спрошен, что такое сердце милующее, и сказал: возгорение сердца человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них, очи у человека источают слезы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умиляется сердце его, и не может он вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью. А посему и о безсловесных, и врагах истины и делающих ему вред, ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были помилованы, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его, до уподобления во всем Богу” (Слова подвижнические. 48.). Каждый ли из дажбожьих внуков сможет подняться да такой мощи в Любви или хотя бы справедливости? Есть ли хоть капля сил на подобные чувства у сироубогих? Нет, до того, чтобы быть Христианином, надо еще дорасти. Ежели и о птахе малой молится подвижник, то тем паче и о страдании людском, и его молитва, по крайней мере по вере христиан, будет помощнее эскадрильи Б-52. Но не стоит думать, что за штурвал Б-52 христианин, если понадобится, не сядет. Позволю себе маленький эвфуизм и после почтенных церковных авторов процитирую современного исполнителя: “Поют реактивным гулом самолеты, где-то, может быть, в бой идет пехота, но мы вдалеке от неведомых ран, нас быстрей выводит капающий кран”. Это то, что на современном профанном языке и называется “любовью к ближнему”, точнее “к самому ближнему”. К тому, что у нас на носу, и не далее.

Нужно иметь совсем иначе устроенное сердце, чтобы мучиться от страданий совсем чужого тебе человека. Чтобы любить то, что тебе вроде бы чуждо. Ницше кажется называл это “любовью к дальнему”. Но парадокс христианства в том и состоит, чтобы сделать “дальнего” своим “ближним”, не превратив при этом ближнего в дальнего. Похваляться своей божественностью и сверхчеловеческим величием легко, еще легче прощать или не прощать убийц через девяносто меридианов. Совсем просто обсуждать судьбу чеченских младенцев, когда до них не можешь дотянуться. Куда сложнее претерпеть бабулю, забывающую выключить в уборной свет или приятеля, который сомневается в пригодности твоих излюбленных теорий. Мне трудно сказать, что из этого является более совершенным испытанием воли и совести. Каждый пусть судит здесь по своему, но, в любом случае, пусть не слишком носится со своим величием. Оно может подвести в самый неожиданный момент.

В хвосте моего письма наверняка появятся комментарии типа: “фанатик”, “бредни”, “к стенке”, “У, гнида!”. Пусть их появляется. Я думаю так. И я сказал то, что сказал.

“Еже писах, писах”.